Закоулки Вены.

        Доктор  изучал  мир,  отражённый  в  глазу  мёртвого  карпа.  Даже  искажённый  таким  необычным  фильтром,  он  представлял  собой  чудесное  зрелище.  Но  в  эту  человеческую  эпоху  чудесным  и  великолепным  было  всё.  Жестокость  Средневековья  и  тёмных  веков  уступили   стремлению      к   красоте.   Это   была   одна   из   причин,   по   которой  Доктор наслаждался короткой остановкой в Эпохе Возрождения. 

      –  О,  Вена!  –  вздохнул  Доктор,  и  его  вздох  потонул  в  пьянящем  аромате  рыбного  рынка. 

      Его никогда не прекращало удивлять то, как простые вещи служили напоминанием о  том, что он живой – и как он нуждался в этих напоминаниях. 

      Мёртвая рыба лениво крутилась на крюке, который он держал на весу. 

      Доктор дивился совершенству каждого аспекта жизни Вены, повторяющихся словно  на плавных весах – в каждом из них  к небу возносились высокие мысли. Небо было ещё  ясным, но грозовые облака уже собирались над открытыми прилавками, затемняя осколки льда  с  кусками  трески,  икры,  окуня  и  карпа,  пятнистых  угрей,  рыбы-меча,  и,  лежащей  поперёк, радужной форели . Это было изображением самой жизни, такой близкой к миру,  каким его видел сам Доктор, со всеми едва заметными разнообразными возможностями,  отражёнными через искажённый глаз мёртвой рыбы на неточных весах. 

      Доктор похлопал по карманам в поисках монет,  нащупал знакомые  успокаивающие  очертания  своей  звуковой  отвёртки,  и  какой-то  очередной  безделушки  –  чего-то  вроде голографического  видеоскопа       –  подзорной  трубы,  с помощью  которой  можно  было  мельком увидеть прошлое и будущее.  Труба была сделана для забавы, на скорую руку, и  Доктор  пользовался  ею  как  калейдоскопом.  Было  что-то  успокаивающее  в  этих  быстро  меняющихся частицах света. 

      Жизнь бежала по кругу, он знал это лучше, чем кто-либо. Однажды ты оказываешься  на вершине мира, а затем эта вершина обрушивается и погребает тебя под собой. В другой  день ты окружён друзьями, людьми, которые стоят стеной друг за друга; на следующий  день   они   ослеплены,   одиноки,   и   стены   остались позади.     Неважно   как   долго   он  путешествовал, Доктор всегда вёл борьбу со своеобразной меланхолией, когда бродил по  мирам  в  одиночестве.  Жизнь  просто  была  лучше  с  друзьями.  И  они,  в  конце  концов,  невесело  усмехнулся  он,  не  принесли  утешения  от  одиночества.  Дружба  представляла  собой броню против изоляции и боли, которую нёс весь мир, расколовшись, та же дружба  перековывалась в меч, стремящийся поразить тебя насмерть тысячей ударов. 

      – Что-то ты приуныл, старина, – упрекнул себя Доктор. 

      Когда   он   повернулся,   то   почувствовал,   как   что-то   задело   его,   и   недоумённо  посмотрев  вниз,  увидел,  как  чёрный  пудель  пробежал  прямо  у  него  под  ногами. Пёс  

бежал, сжимая в зубах связку баварских сосисок.  Неподалёку раскрасневшийся щёголь с  приплюснутым  носом,  на  глазах  у  любопытных  посетителей,  хрюкая  и  рассыпаясь  в  проклятиях, тянул сосиски к себе. Его лицо исказилось от гнева, когда он схватил за плечо  рядом стоящую женщину, и прокричал ей в лицо: 

      – Иди к чёрту, ведьма, и свою проклятую псину забери с собой ! 

      Мужчина      рванул   преследовать     чёрную    собаку,   которая    уже   исчезла    среди  прилавков. 

      «А вот кое-что, что не каждый день увидишь!» – подумал Доктор, откладывая рыбу  в сторону. Женщина, прелестное создание в кружевах и дешёвых украшениях, заметила,  что он смотрит на неё, застенчиво улыбнулась, нисколько не смущённая безумной бранью  

внезапно   убежавшего   молодчика.      На   мгновение    она   показалась   Доктору   волнующе  знакомой, призраком, который память нарисовала на симпатичном розовощёком личике.  

Двух ударов сердца хватило Доктору, чтобы осознать это сходство и сложить его в имя:  

Чарли  Поллард.  Только  это  была  не  она.  Сходство  было  в  лучшем  случае  мимолётным.  

Когда девушка, которая не была Чарли, отвернулась, Доктор  остался наедине с ещё более  обострившимся чувством потери. 

      –  Можно  подумать,  даже  спустя  столько  времени,  я   бы  смог  забыть,  как  она  выглядит,  даже  принимая  во  внимание,  какое  количество  ауэрбахского  эля  я  употребил  именно с этой целью … – сказал торговец рыбой с безжизненной улыбкой. 

      Он  смотрел  через  плечо  Доктора  на  девушку,  не-Чарли,  очевидно,  узнавая  в  её  милом  личике  кого-то  ещё,  в  то  время  как  он  потрошил  карпа.  Продавец  обрезал  рыбе  голову и хвост, прежде чем положить её в смазанный жиром пакет. 

      –  Вместо этого, –  продолжал он, – я вижу её повсюду, куда иду, как будто  это  она  ищет  меня. Я  не  то,  чтобы  верю  во  всю  эту чепуху  со  спиритизмом,  но  ты  знаешь,  это  заставляет  задуматься …  Может  быть,  настоящая  любовь  действительно  длится  вечно?  

Или это только то, о чём пишут поэты? 

      – Любовь в городе призраков… – произнёс Доктор. 

      В  каком-то  смысле  это  было  тяжелее,  из-за  попытки  справиться  с  чувством  вины. 

Оно  превратило  его  друзей  в  метафорических  призраков; призраков,  с  мечами  в  руках,  которые  ранее  служили  ему  бронёй.  Он  снова  обернулся  и  посмотрел  на  девушку.  Его испытывающий взгляд встретился с её собственным любопытным, её глаза рассматривали  его  вельветовый  пиджак,  серебряную  булавку  на  галстуке,  двинулись  дальше,  затем  вернулись  к  его  лицу  и  вьющимся  тёмным  волосам.  Её  улыбка  была  почти  кокетливой,  понимающей, обещающей. Его это не тронуло, не так, как ей бы хотелось. Было что-то в  её глазах –  они были холодными как глаза рыбы,  переливчатые, блестящие как зеркало,  отражающие жизнь снаружи, без малейшего намёка на присутствие самой девушки в ней. 

      Доктор   слегка   поклонился,   отвечая   ей   кривой   усмешкой,     и   забрал   аккуратно упакованную  рыбу в обмен на мятый шиллинг, вспоминая старую пословицу о том, что  глаза – зеркало души. Как и в большинстве старинных мудростей, в пословице было зерно  истины; она не означала, что глаза должны быть дверью в человеческую душу, но, так или  иначе,  могли показать её отсутствие. Глаза девушки были замёрзшими, почти похожими  на зеркало, как если бы душа уже покинула тело. 

      Он проводил девушку глазами до тех пор, пока не потерял её, как будто она слилась  с  толпой    на   рынке,   неприметно     мелькнув    среди   моря    людских    плеч   и   голов, проносящихся над прилавками. А затем, она исчезла, словно воспоминание. 

      Доктор   покинул    приют    крыши   рынка,   и   почти   споткнулся   о   чёрную   собаку,  удиравшую  по одной из узких мощёных улиц, втиснутых между белоснежными стенами  гудящего здания рынка. Связка сосисок тащилась по полу, когда собака бежала, становясь  всё  грязнее  с  каждым  ударом  о  мостовую.  Доктор  увернулся,  посмеиваясь  абсурдности  этой  сцены,   когда  мимо  него  пронёсся  рассерженный  молодой  человек,  выражение  мрачной  решимости  искажало  его  лицо.  Бормоча  что-то про  себя,  он  бесцеремонно  столкнулся с Доктором посреди мостовой. 

      Извинений  не  последовало;  как  только  поднялся,  мужчина  перешёл  с  шага  на  бег, крича что-то вслед собаке. 

      Покачав  головой,  Доктор  осторожно  поднялся  на  ноги  и  отряхнул  пыль  с  полов пальто. Рыба приземлилась футах в десяти, пакет разорвался при падении. Карп валялся на грязной мостовой. 

      – Что ж, это было… грубо, – проворчал Доктор, поправляя галстук. 

      Дьявольская собака и девушка с бесцветными глазами… что-то явно было не так в  Веймаре. 

      Забыв о рыбе, Доктор поспешил по узкой аллее за молодым человеком. 

      Доктор последовал за ним словно в весёлом танце, сквозь масонские чудеса Вены, с  тёмных   аллей   на   широкие  бульвары, под   раскидистые   деревья,   соседствующие   с  курящими дымовыми трубами, между железными оградами и прекрасными экипажами, за  фасадами  респектабельности,  в  которые  были  облачены  дворец  Габсбургов,  Хоффбург и Опера, врезанные в стены внутреннего города. Всё это выглядело таким непоколебимым. 

Ничто в жизни не было столь хрупким, как эта иллюзия, Доктор знал это.  Пока он бежал  вдоль  линии  стены,  в  тени  огромного  Стефанского  собора,  всё,  что  ему  нужно  было  сделать  –  просто  закрыть  глаза,  и  вся  постоянность  исчезала,  стены  осыпались,  как  и  Рингштрассе,  со  своими  трамваями  и  конными  экипажами,  и  на  их  месте  вырастал  стройный  стиль  барокко  и  романская  архитектура  старого  города.  Старая  и  новая  Вена  сосуществовали в его разуме. Он почти мог дотянуться и дотронуться до будущего.

      Дважды  показалось,  что  молодой  человек  загнал  собаку  в  угол,  только  чёрный  пудель сумел  увернуться и стремглав убежать, всё дальше, вон из внутреннего города, в  захудалый  район  за  стеной.  Воздух  перебивался  там  столь  многими  запахами,  что  было  сложно  отделить  один  от  другого:  гниющие  фрукты,  капустные  кочаны,  втоптанные  в  испражнения животных, делали это место просто отвратительным. Там было шумно, но  не  так,  как  во  внутреннем  городе.  Шум  был  немного  иным,  чем  просто  возня  и  суета  бедного люда, еле влачащего своё существование. Здесь было тихо, и это было интересно.  

Эти звуки означали стеснённость и перегруженность улиц с их прачечными в подвалах, и  запахами похоти и нужды, горечи, зависти, и одно, более заношенное, чем все другие  – 

надежда. Молчание наполняло пространство между живыми. Это было молчание, с каким  обычные люди в Вене медленно  умирали, незамеченные никем,  с  единственным  ударом  сердца. И в этой тишине собака решила спрятаться, исчезая между коваными воротами в  виде крыльев ангела смерти. 

      Молодой человек замешкался, остановившись между воротами. 

      Он бросил испуганный взгляд через плечо, и увидел Доктора, стоящего неподалёку.  Мужчина медленно отошёл и встал между воротами. 

      –  Я  не  могу  так  больше  жить,  приятель!  Посмотри  на  меня  –  застрял  ни  туда,  ни  сюда!  Я  не  могу  выжить  в  мире  безумия,  разрываясь  между  призраком  потерянной возлюбленной и горьким раскаянием от того, что жизнь продолжается! Я вижу её везде – и  её  проклятую  собаку!  Нет,  если  этот  мир  безумен…  –  голос  молодого  человека  стал  решительнее,  возрастая,  подобно  ветру,  –  тогда  я  стану  призраком,  каким  должен  был  стать! 

      – Постой! 

      Но   молодой   человек   уже   убежал    между   воротами,    вперёд,   вдоль   иссечённых трещинами      с  выветрившимися       надписями     рядом   могильных      плит   крестьянского  

кладбища. Это было одно из тайных мест города, скрытое от приличного общества. Все  камни были пусты, мёртвые безымянны в своей иной жизни, такова была цена бедности. 

Доктор    вздрогнул    от  холода,   проходя    сквозь   ворота.  Кладбище     поросло    дикими  растениями, за которыми было некому присматривать. Оно было маленьким: пятнадцать  рядов   надгробий   прижимались   друг   к   другу   на   крошечном   квадрате   земли   между  возвышающимися  домами,  холодными  и  серыми,  поскольку  солнечные  лучи  не  могли  пройти сквозь тени и осветить землю. 

      –  Подожди!  –   окрикнул  Доктор  снова,  но  молодой  человек  уходил  качающейся  пьяной  походкой  сквозь  ряды  сломанных  надгробий,  за  чёрным  псом.  На  земле  перед  первым  рядом  могил,  валялась  связка  сосисок,  покрытая  грязью  и  слюной.  Доктор  подобрал их. Несмотря на следы собачьих зубов, они неплохо сохранились. 

      На полпути молодой человек вдруг обернулся и уставился на Доктора. 

      –  Ты  ещё  один?  Другой  призрак?  Или  ты  тот  самый  проклятый  пёс,  по  велению  Мефистофеля  принявший  другую  форму?  Зачем  ты  охотишься  за  мной?  Что  я  сделал?  

Скажи мне, дух тьмы! Я заслуживаю знать это! 

      –  Что?  Ах,  это!  – Доктор  поднял  вверх  подпорченные  сосиски.  –   Нет,  я  просто  подумал, что ты, возможно, захочешь их вернуть. Немного пожёванные, извини. 

      – Ложь! Ты принимаешь меня за безмозглого простака? Я знаю что я видел… так вот  почему тебя называют Принцем Лжи. Уверен, ты пытаешься свести меня с ума и привести  прямо в лапы смерти! Даже школяр распознает твои уловки, демон! 

      – О чём ты говоришь? 

      – Заклинаю тебя, демон! Оставь меня в покое! 

      –  Я  не  демон,  –  запротестовал  Доктор,  но  мужчина  отвернулся  и,  спотыкаясь, побежал через кладбище.  У Доктора не было другого выбора, кроме как последовать за  ним.  Лишайник  и  другие  хладнокровные  сорняки,  и  ползучие  растения  оккупировали  кладбище,  возвращая  его  к  природе,  смешивая  с  землёй.  Молодой  человек  протиснулся  сквозь  поросль,  бросив  раздражительный  взгляд через  плечо,  как  будто  сам  дьявол действительно стоял за ним. 

      А затем он исчез. 

      Это произошло внезапно – в одно мгновение он стоял на месте, в следующее его уже  не было. 

      –  Всё  чудесатее  и  чудесатее…  –     пробормотал  Доктор,  двигаясь  дальше  более  осторожно, неуверенный в том, что случилось с молодым человеком. Он отодвинул ветви  плакучей  ивы,  и  нашёл  довольно  прозаичный  ответ  –  маленькая  лестница,  врезанная  в  стену одного из домов, и вела на крышу. Доктору хватило пары секунд, чтобы подняться, и он сделал это вовремя. 

      Мужчина стоял на краю у водостока, глядя вниз на ленту улицы. 

      –  О, приятель, на самом деле ты не хочешь делать этого. Это довольно неприятная  смерть.  К  тому  же,  если  ты  сделаешь  это,  собаке      достанутся   сосиски,  – неудачно  попытался пошутить Доктор. 

      – Какое это имеет значение? Никакого, мёртвые остаются мёртвыми. 

      Доктор осторожно перелез через конёк крыши, радуясь, что не было дождя. Но даже  без  этого,  угол,  к  которому  крепился  водосток,  и  покрывающая  крышу  черепица,  были  весьма неустойчивыми. 

      – Должно быть, ты довольно много знаешь о смерти в Вене, – сказал Доктор. 

      –  Сколько  я  живу,  столько  они  не  оставят  меня  в  покое.  Они  преследуют  меня  на  каждом шагу. 

      Чёрный   пудель   залаял   на   улице   внизу,   цокая   когтями   по   мостовой.   Доктор  посмотрел в ту сторону, в которую лаяла собака. 

      – О,  милая  Шарлотта…  –     пробормотал  мужчина,  все  ноты  гнева  исчезли  из  его  голоса. Его дыхание сбилось. – Почему мёртвые не могут оставаться мёртвыми? 

      Доктор  наблюдал  как     сереброглазая  женщина  медленно  шла  по  направлению  к  собаке. Та низко зарычала, но не сбежала. 

      – Боюсь, мои старые глаза уже не те, что прежде, – сказал Доктор. – Скажи мне, что  ты видишь там, внизу. 

      – Любовь  всей  моей  жизни,  –     ответил  юноша  решительно. – И  эту  проклятую  собаку. 

      – Ясно, но это ведь хорошо, не так ли? Кроме собаки, разумеется. 

      –  Вряд  ли.  Она  скончалась  от  чахотки  месяц  назад,  и  с  тех  пор  преследует  меня  каждый день. 

      – Опиши её мне, – настаивал Доктор. 

      –  Ты прекрасно видишь её сам. Она идёт здесь, подняв голову вверх. Любовь всей  моей жизни, моя величайшая печаль. 

      – Да вы смеётесь надо мной, – проговорил Доктор, разглядев внизу знакомые черты  Керизза, который прошёл через ворота  в виде павшего ангела на кладбище, и сомневаясь,  что  этот  милый  молодой  человек,  стоявший  рядом  с  ним  был  влюблён  в  его  бывшего  спутника.  Глубокая  боль  захлестнула  его  при  виде      странного  совмещения  в  Кериззе  простоты и узнавания,  хотя, как он понял  –  он уже встречал серебряные глаза памяти, и  

тогда, когда чары спали – это больно ранило. 

      – Опиши её мне. 

      – Что тут сказать? Она прекрасна как всегда, хотя сейчас она заплела волосы в косы,  а  раньше  они  вились  свободно.  Ей  всегда  больше  шли  локоны.  Теперь  длинные  косы  делают её черты резкими, скулы выступают, её губы алее прежнего. Её лицо всегда было  раскрасневшимся      от   болезни,   от   мучавшей   её   чахотки,   и   глаза…   её   глаза   теперь  изменились.  Та теплота и привязанность, которой она одаривала меня, теперь их нет в её  

мёртвых глазах. 

      – Во что она сейчас одета? 

      –  В  своё  цветное  платье  с  тяжёлой  юбкой  цвета  слоновой  кости.  То  платье,  в  котором её похоронили. 

      – В самом деле… И она преследует тебя с дня своей смерти? 

      – Так и есть… – признал молодой человек, не в силах оторвать взгляд от женщины,  которая направлялась к скрытой лестнице. 

      – Потрясающе, конечно, но крайне нелепо, ты не находишь? 

      – Я верю тому, что вижу, сэр. 

      – Действительно, –  согласился Доктор, роясь в глубоких карманах своего пальто. – Своим глазам нужно доверять… а, вот он где! 

      Доктор держал в руке латунную трубку калейдоскопа.  Одним щелчком он вытянул  объектив, и поднёс его к левому глазу. Фильтры света отрегулировались, и узоры под его  взглядом изменялись, когда Доктор поворачивал их в видимом спектре, разделяющий свет  на  составные  части  пока  красный,  зелёный  и  голубой  не  расщепились,  и  теперь  то,  что  несло на себе личину  Керизза и Чарли, было лишено притворства и стало явным. Через  каждый  поворот  фильтра,  существо  примеряло  новое  лицо,  одно  перетекало  в  другое,  меняя пол и возраст, но каждое из них навязчиво знакомое Доктору; лицо кого-то, кого – по его мнению – Доктор подвёл. Он распознал боль предательства в мёртвых серебряных  глазах, которые посмотрели на него через линзу калейдоскопа. 

      Каким-то  образом,  существо  на  кладбище  было  привлечено  признанием  вины  и  несчастья   из  его  разума,  и  представляло  ему  знакомые  лица  снова  –     нет,  не  только  вызывая  вину  и  печаль,  но  и  как-то  поглощая  болезненные  эмоции.  Существо  питается скорбью,  понял  Доктор  инстинктивно,  но  это  не  меняло  того,  что  тоска  разрывала  ему  сердце, что Доктор чувствовал вдвойне острее любого смертного. 

      Он протянул калейдоскоп молодому человеку рядом. 

      – Взгляни на неё теперь и скажи что ты видишь. 

      Мужчина поднёс калейдоскоп к глазу, но затем резко отбросил его. Труба со стуком  упала на черепицу. 

      – Что это за колдовство?  – простонал он, пока латунная трубка скатывалась как по  лестнице с крыши на карниз. Доктор успел наклониться и подхватить трубу, прежде чем  она упала с края, и запихнул её обратно в свои глубокие карманы. – Убирайся, демон! 

      –  Неужели  всё  с  начала?  Свидетельства  твоих  глаз,  и  что  же?  Скажи  мне,  что  ты  видел! – настаивал Доктор. 

      – Твоя трубка лжёт глазам. 

      – Я думал, мы уже выяснили, что тебя преследуют? Разве не это ты сказал мне всего  пару  минут  назад?    Так  что,  я  спрошу  снова:  что  ты  видел?  Опиши  мне  своего  так  называемого призрака. 

      Мужчина  огляделся,  посмотрел  вниз,  на  женщину,  на  собаку,  на  ряды  покрытых  трещинами могильных камней. 

      – Я не знаю,  что я видел. Мой разум говорит, что я видел то, чего не может быть,  лицо чудовища под маской моей возлюбленной. Было ли это разложение, съедающее её  плоть? Если твоя трубка показала мне смерть, пожалуй, жизнь не такая уж плохая штука. 

      Он отступил от края, подчеркивая свою новообретённую волю к жизни. 

      – Это первая сказанная тобой вещь, с которой я не собираюсь спорить. 

      Внизу резким и дребезжащим лаем снова отозвалась собака. Не раздумывая, Доктор  бросил связку сосисок с крыши, что привело собаку в неистовство. 

      –  Есть  здесь  другой  путь  вниз?  Я  не  горю  желанием  связываться  с…  не  особенно  уверен с чем именно, но, тем не менее, мне не улыбается перспектива с этим связываться,  если вы понимаете о чём я. 

      – Через крыши,  –  сказал мужчина, указывая в сторону внутреннего города. Доктор  посмотрел в направлении, которое он указывал, и увидел, – всего в нескольких небольших  прыжках через наклонные крыши – лежал путь назад, к стене. 

      – Так чего же мы ждём? Вперёд! – Доктор засунул руки в карманы и зашагал прочь,  чуть ли ни бегом, через угловатую черепицу. Молодой человек поспешил за ним. Три раза  Доктор   оглядывался   через   плечо,   чтобы   убедиться,   что сереброглазое существо   не преследовало их. И только дважды крыша была пуста. 

      Сверху Вена была совсем не той, что внизу – особенно в богатых кварталах. Там, где  внизу  всё  было  прикрыто  фасадом  респектабельности,  наверху  лежало  обнажённым,  со  стёкшими красками. Всё было забрызгано грязью из-за скворцов, голубей и других птиц.  Медные зелёные крыши с прожилками коррозии и белыми – навоза. Сажа и дым пачкали  изысканный  фасад зданий. Даже горгульи носили на себе следы загрязнений.  Доктор вёл молодого человека с крыши на крышу, продвигаясь к стене с мрачной решимостью. Они  миновали несколько узких лестниц, сокращая путь по стороне прилегающих домов. 

      –  Кто  вы?  –  спросил,  наконец,  мужчина,  остановившись  и  согнувшись,  пытаясь  восстановить дыхание. 

      – Доктор. 

      Молодой  человек  взглянул  на  улыбающееся  лицо  Доктора  и  его  протянутую  руку.  

Но не принял её. Вместо этого он приподнял брови, словно насмехаясь. 

      –  Этот  город  полон  знахарей  и  шарлатанов,  претендующих  на  звания  факиров  и  мистиков и целителей всех цветов и мастей. Доверчивые люди падают к их ногам. Что же  характеризует  тебя  как  Доктора,  с  большой  буквы,  чем  отличает  от  простого  врача?  

Прямо  как  моё  притязание  быть  великим  поэтом;  это  место  кишит  всякими  разными  писателями. Претензия на то, чтобы быть великим поэтом выглядит здесь самонадеянно. 

      –  Но,  может  быть,  кто-то  здесь  действительно  является  великим  поэтом,  ведь  это  возможно? 

      –  Нет.  Всё  это  субъективно,  Доктор.  То,  что  радует  один  глаз,  другой  раздражает,  

звуки, приятные одному слуху, другой не выносит. Всё это искусство – выставление себя  на  посмешище,  и  быть  напыщенным  здесь  достаточно  для  того,  чтобы  поверить,  что  у  тебя есть что сказать, и это стоит того, чтобы быть услышанным. 

      – Я думаю, ты нравишься мне, поэт. 

      – Поэт – если талант определяет кем мы являемся. Или Иоганн Вольфганг Гёте, если  нет. – Поэт протянул Доктору руку и удостоил его кратким рукопожатием. 

      – Чёрная собака! Я должен был догадаться! 

      – Что? 

      – Ничего, ничего, я забегаю вперёд. Профессиональный риск. 

      – Риск врача? Я сильно сомневаюсь… 

      –  О,  и  ты  оказываешь    себе  медвежью  услугу,  мой  дорогой  друг,  ты  думаешь правильно!    «Страдания     юного    Вертера»!    Потрясающая      работа!    Очень    близка   к гениальной! 

      – А теперь вы льстите мне? Вы презабавный тип, Доктор. 

      – Обо мне отзывались и хуже. 

      – Что ж, слова давно покинули меня. И муза давно не была ко мне благосклонна. 

      –  Что  там,  со  всеми  призраками,  я  уверен,  у  тебя  в  голове  ещё  полно  идей…  не  бойся, слова вернутся. 

      – Возможно, если я заключу сделку с дьяволом. 

      Доктор усмехнулся. 

      –  Кто  знает,  что  ждёт  в  будущем?  Главное,  помни  –  ты  проиграешь  только  если  перестанешь стремиться к цели. Это очень важный урок, он может послужить тебе, когда  придёт время. Скажи мне, когда ты в первый раз заметил, что Шарлотта вернулась? 

      – Было поздно, я знакомился с очередной попыткой пьяного забытья в Ауэрбахской таверне. Куда ещё человек пойдёт утопить свои печали, Доктор? Не может быть лучшей  причины для выпивки. После того, как она покинула меня, я проводил в этой таверне ночь за ночью, напиваясь до бесчувствия,  погрязнув в жалости к себе, мои руки обхватывали  кружку тёмного… 

      – Тёмного? 

      – Особый эль герра Ауэрбаха. Он варит его прямо в доме. Он называет его «Скорбь  Вены», в честь одной из моих старых пьес, все остальные зовут его «тёмным», потому что  мы пьём его, когда в нашей жизни совсем нет просвета. 

      – Я уверен, так и есть… – размышлял вслух Доктор. – Неужели лучшее название для  напитка? Люди стремятся напиться до забвения, так почему бы  не предпочесть название  со смыслом «побег»?  Скорбь целого города… Не знаю насчёт тебя, дружище, но со всей  этой  беготнёй я заработал сильную жажду. Я думаю, нам стоит нанести герру Ауэрбаху  визит. 

      – Не понимаю, чего мы добьёмся, если отправимся пить прямо сейчас, – сказал поэт. 

      – Ты недооцениваешь силу опьянения, поэт! Многие великие писатели прожили или  проживут свою жизнь через призму гранёного стакана, но при этом создадут  шедевры!  

Кроме того, даже не смотря на то, что я сказал, подумай – какие доказательства у нас ещё  есть? 

      Ответ  был  ясен,  разумеется.  Калейдоскоп  сорвал  иллюзию  на  тот  срок,  которого  Доктору хватило, чтобы понять, что Шарлотта не была призраком, как не была она Чарли  или  Кериззом,  или  другой  его  далёкой  печалью.  Но  была  и  целая  уйма  предположений  того, кем она может быть на самом деле: пришельцем или чем-то потусторонним. Любая  загадка должна иметь  обоснование, и конкретно в этом случае Доктор был почти уверен,  что «Скорбь Вены» лежало близко к нему. Основной инстинкт хорошо послужил поэту – в  отчаянии  он  пытался  утопить  свою  скорбь  в  вине.  Доктор  вспомнил,  как  сокрушался  торговец рыбой, и множество  странных мимолётных комментариев, которых он слышал  более  чем  достаточно,  о  Ауэрбахском  эле,  который  может  заставить  забыть.  Доктор  улыбнулся сам себе. 

      Если один человек говорил, что видел призрака после того как выпил тёмного, это  было бы совпадением, но если два – это уже стоило расследовать. 

      – Веди меня, приятель, – сказал Доктор, с лёгкой улыбкой. Поэт провёл его по краю  крыши и вдоль жёлобов, пока они не обнаружили узкую лестницу, ведущую вниз.  – Все  крыши соединены подобным образом? 

      – Многие,  но  не  все.  Это  сделано  из-за  страха  перед  властями.  С  этой  стороны  каждая  стена  дома  каждой  улицы  соединена        со  следующей,  здесь  нет  естественных  разрывов,  так  что  если  начнётся  пожар,  он  в  считанные  часы разрастётся,  неся  с  собой  пепел и смерть. 

      – Не стоит об этом думать, – сказал Доктор, делая последний шаг вниз по лестнице,  и  припоминая  жар  Паддингтон  Лэйн.  Булыжники  были  скользкими  от  того,  что  их  подмели мокрой щёткой. Листья капусты и морковь гнили напротив другой стены дома.  

Резкий запах накатывал на улице волнами. 

      – Так где этот дом возлияния? 

      Гёте повернулся, осматриваясь. Он задумчиво  почесал свой выпуклый нос,  а затем  указал вперёд, на узкую улицу, что вела к стене и тени собора Святого Стефана над ним. 

      – Прекрасно. 

      Ауэрбахская таверна была невзрачной  распивочной, расположенной у самой стены  рядом  с  парой  ломбардов  и  молельных  домов,  которыми  было  полно  всё  пространство  вокруг  стены.  В  самом  деле,  не  было  ничего  особенного  в  этом  месте,  расположенном  отдельно  от  нескольких  из  множества  лачуг,  которые  они  прошли,  с  чёрной  железной  вывеской,    висевшей    над   тяжёлой    бревенчатой    дверью,    с  нарисованными на  ней  сдвинутыми пенящимися пивными кружками. 

      Доктор помедлил на пороге, положив руку на железную ручку двери. 

      – Понимаешь ли ты, поэт, что с этого момента твоя жизнь навсегда изменится? 

      – Возможно, это подаст мне идею написать что-нибудь, – сказал Гёте. 

      Доктор  толкнул  дверь  и  вошёл  внутрь.  Двойной  аромат  пота  и  отчаяния  сбивал  с  ног, перебивая навязчивый запах прогорклого эля. Доктор сделал глубокий вдох, пытаясь  выделить особенные запахи из наиболее очевидных. Был один – сладкий, насыщенный, но  Доктор  не  мог  определить  его  источник.  В  баре  было  темно,  но  не  настолько,  чтобы  увидеть нечто невозможное, пока дверь не закрылась за ним. 

 

      Двадцать  голов  повернулись  разом;  двадцать  лиц  Керизза  уставились  на  него,  с  отчаянием в их серебряных глазах,  в то время как они поднимали кружки к пересохшим  губам.  Рядом  Гёте  упал  на  колени,  сбиваясь  в  рыданиях,  без  сомнения,  столкнувшись  с толпой своих мёртвых возлюбленных. Доктор ободряюще положил руку поэту на плечо. 

      – Будь силён, приятель, думай о вдохновении. 

      – Это ад, – пробормотал Гёте. 

      Один    за   другим    «Кериззы»     отворачивались     от   них,   незаинтересованные,  возвращаясь к своим кружкам со «Скорбью Вены». 

      – Кто из вас хозяин этого заведения? – спросил Доктор, одновременно ища в глубине  карманов   латунный   калейдоскоп.     Он   всё   понял,   или  хотя   бы   думал,   что   начинает  понимать.   Никто  из  «горюющих»  не  ответил,  но  он  этого  и  не  ожидал. 

      – Ладно,  попробуем по-другому. С кем мне нужно поговорить, чтобы пропустить здесь стаканчик? 

      Никто не шевельнулся. 

      Пальцы    Доктора    сомкнулись     вокруг   округлой    формы    холодного     латунного  калейдоскопа.  Оглянувшись,  он  извлёк  предмет  из  кармана.  Изнутри  таверна  выглядела  так  же  невзрачно,  как  и  снаружи.  Светильники  оплыли,  уровень  масла  в  них  был  такой низкий, что они едва освещали края дубовых столов, на которых стояли. Пламя в камине  лизнуло чёрный от сажи дымоход, и тогда открытые угли потрескивали.

      –  Здесь  для  тебя  всегда  найдётся  выпивка,  путник,  –  сказал  «Керизз»,  стоящий  за  барной  стойкой,  протирая  кубок  и  наливая  Доктору.  – В  конце  концов,   без  доброты  незнакомцев, кто мы – ты и я? Только путешественники, а спутники, дополняют нас. – Он  протянул кубок Доктору через стойку бара. 

      Точность, с которой ранили слова бармена, не была совпадением, Доктор был в этом  уверен. Существо пробовало на вкус его вину и сожаление, и смаковало их. Его боль стала  оружием в руках существа. Доктор принял это, но не как боль, а как утешение, выбранное  в память о том, что он больше всего любил в  своих потерянных спутниках, закрываясь в  надежде,   которую  они  ему  предложили  когда-то,  защищая  себя  всеми  счастливыми  мгновениями их дружбы. 

      Бармен ответил хищной улыбкой. 

      –  Демоны!  Каждый  из  вас!  Проклятье,  я  в  аду!  –  Гёте  схватился  за  полы  своего  пальто,  пытаясь  укрыться  в  нём,  на  его  лице  было  выражение  дикого  ужаса.  –  Доктор,  спаси меня от самого  себя, пока я окончательно не обезумел! Это  врата  в  чистилище, о  котором писал сам Данте, а эти пьяницы – хранители врат этого бездушного места! Нет ни опознавательного знака, ни спокойного схождения! Спаси меня! 

      –  А,  Иоганн,  тебе  как  обычно?  –  Бармен  начал  наливать  другую  кружку  тёмного, словно  не  замечая  волнения  поэта.  –   «Скорбь  Вены»,  если  я  всё  правильно  помню?  

Разумеется, ведь это именно то, за чем все приходят к Ауэрбаху: поделиться страданиями  с другими, притворяясь, что напиваешься до посинения.
Утонуть во тьме. 

      – Назад, приятель! – воскликнул Гёте, отпрыгнув от барной стойки. 

      –  Разве  так  разговаривают  со  старым  другом,  Иоганн?  Я  был  добр  к  тебе.  Все  мы  были. По крайней мере, ты можешь выпить с нами. 

      Пока  бармен  был  отвлечён  отчаянием  Гёте,  Доктор  повернул  линзу  калейдоскопа, отломив от неё латунную крышку. Боль поэта огорчала и его, Доктор осознавал каково это  – потерять кого-то. Он лучше, чем другие знал каково потерять веру, оставшись  одному,  но всё же цеплялся за основные истины: он всё ещё верил в надежду, и ещё больше  –  в  любовь.  Два этих чувства лучше, чем все остальные описывали человеческое состояние.  Механизм   поддался   в   его   руках,   часть   психотического   устройства   отпала.   Модуль  открылся и упал на пол, привлекая взгляды опечаленных людей. 

      Воспользовавшись тем, что все отвлеклись, Доктор вытащил три разделённые части  линзы из верхней части калейдоскопа, и подхватил ближайшую лампу. 

      – Теперь, давай взглянем на тебя! – сказал Доктор. 

      Держа линзы напротив света масляной лампы, он увеличил свет пламени. Красный,  зелёный и голубой цвета рассыпались по всей пивной, окутывая каждого из «горюющих»  болезненным  свечением.  Фильтр  отбросил  горечь  и  сожаление,  точнее,  иллюзию  их присутствия. Одно за другим, лица Керизза таяли, оставляя печальных мужчин и женщин,  сидящих  на  подточенных  червями  стульях,  и  держащих  свои  печали  в  кружках  перед  собой. Свет сметал всё разом, освобождая их. 

      – Вон, демоны! Вон! – кричал поэт, колотя по стульям и столам в ярости. 

      Затем свет пал на бармена. 

      Доктор   мог   только   наблюдать,   как   личина   Керизза   отслаивается   от   существа,  которое вылило очередную порцию тёмного из кубка и поставило его на барную стойку. 

      У  бармена  не  было  лица,  и  он  не  мог  в  ответ  смотреть  на  Доктора,  оно  было  совершенно пустым, ровным и лишённым каких-либо черт, кроме двух серебряных глаз,  сверкавших злобой. 

      –  Что  это  такое?  –  прошептал  поэт,  напуганный  видом,  каким  существо  предстало  перед ним. 

      –  Вакханит, –  сказал Доктор, разоблачая существо. –  Оставь это место, создание. – 

Настойчиво приказал Доктор, подходя ближе. Тройной блик света дрогнул в его руках, и  на пустом, мерцающем лице бармена будто нарисовались нос и уголок рта. 

      –  С  чего  бы  это?  –  прохрипел  вакханит,  холодным  смехом  отозвавшись  в  разуме  Доктора. – Это было бы пустой растратой всей этой прекрасной боли. 

      – Это их боль, паразит. Их, а не твоя. Не тебе отмерять и разливать её. В последний  раз прошу. Оставь это место. 

      –  Дьявол  проник  в  мой  разум ! –  пробормотал  Гёте,  сжимая  виски,  будто  пытаясь  выдавить  слова  вакханита  из  своей  головы.  –  Что  это  за  магия?  Прочь!  Прочь,  будь  ты  проклят! 

      –  Подойди ближе, путник!  В тебе  столько страдания, такая бесконечная боль… не  может  быть…  девять  веков  печали,  ноша  миров  прошлого  и  будущего,  совершенно  чистая.   Ты   не вино,   путник.   Ты   как   порция   портвейна   хорошо   настоянной   боли,  

подкреплённая хересом страдания, и джином печали. Ты выдержанный ликёр для раненой  

души. – Вакханит глубоко вдохнул, опьянённый,  приближаясь к Повелителю Времени. 

– Со временем ты можешь стать моей любимой жертвой, путник. Я могу избавить тебя от  страданий.  Представь  себе  жизнь  без  боли,  без  сожалений,  такую  длинную  и  долгую  жизнь!  –   Вакханит  протянул  Доктору  кубок  тёмного,  который  только  что  закончил  разливать.  

–  Выпей.  Это  для  тебя,  как  всегда  было.  Сделай  большой  глоток  и  забудься  ненадолго. Я чувствую твою боль. Я знаю каково это. Я знаю, что куда бы ты ни пошёл,  эта боль всегда находит тебя. Всегда так много боли… 

      Доктор принял кубок из протянутых рук пришельца, и швырнул его к стене, тёмная  жидкость  пролилась  на  белоснежный  камень,  подобно  крови  под  троящимся  отсветом  лампы.

      – Я заслужил все свои печали. Каждую из них. Я не утрачу их и не схороню. Они  сделали меня тем человеком, которым я стал. 

      – Хотя ты и не человек вовсе. 

      – Вино! – закричал Доктор Гёте. – Пролей вино! 

      Поэт метнулся к ревущему огню камина, выхватил деревянный топор, и бросился к  барной стойке, размахивая им. Топор проломил первую бочку «Печали», разливая тёмное  по всему глиняному полу, вино впитывалось в опилки и землю. Прежде чем вакханит смог  остановить его, поэт разбил топором вторую и третью бочки прямо по швам. Пришелец  издал крик отчаяния и гнева, поднялся над Гёте,  вытянув руки,  его  пальцы заострились,  превращаясь в когти, и протянулись к лицу поэта.

      Доктор  опустился  на  колени  рядом  с  барной  стойкой,  надеясь,  что  поэт  сможет  отвлечь вакханита на достаточное количество времени, чтобы его план сработал  –  хотя,  честно  говоря,  это  едва  ли  можно  было  назвать  планом.  Он  вытащил  остатки  латунной  трубки,  которой  раньше  был  калейдоскоп,  и  копался  внутри,  пытаясь  добраться  до  защитного  механизма.  У  калейдоскопа  был такой  –  маленькое  ухищрение,  вовсе  не  предназначенное  для  защиты  –  ведь  это  была  игрушка.  Даже  пока  его  пальцы  искали  подходящее устройство, Доктор пытался вспомнить то немногое, что знал о вакханитах.  

Они служили источником легенд, конечно, –  пьяных гулянок, вакханалий, вдохновением  и олицетворением пьющих богов римлян и греков, хотя  греки, в конечном счёте, поняли  двойную  природу  этих  существ,  ставшими  для  них  мостом,  связующим  звеном  между  живыми  и  мёртвыми.  Это  было  больше  похоже  на  суеверие,  чем  на  науку,  но  было  пугающе близко к правде. Они жили за счёт того, что питались страданиями. Они искали  великую любовь, потому что рядом с ней всегда была великая боль. 

        – Ну  конечно!  –    сказал  Доктор  про  себя  как  раз  в  тот  момент,  когда  когти  вакханита  просвистели  рядом  с  лицом  Гёте,  отбросив  его  над  стойкой,  назад,  к  двум  напуганным  пьяницам.  Доктор  резко  свистнул.  Существо  повернулось  к  нему,  тут  же  забыв  о  печали  поэта,  по  сравнению  с  куда  более  богатым  букетом  печали  Повелителя  Времени. Доктор стоял, направив устройство на барную стойку, и включил механизм. 

      Пару  секунд  ничего  не  происходило,  а  затем  устройство  тренькнуло,  и  открылось  как   цветок   лотоса,   сияющий   голубой   цвет   лился   из   сердцевины.   И   в   этом   свете  появлялись  изображения  фигур  возлюбленных:  Елена  и  Парис,  Мумтаз-Махал  и  Шах-Джахан, Тристан и Изольда, Антоний и Клеопатра, Элоиза и Абеляр, даже литературные  герои  –  Монтекки  и  Капулетти  –  все  они  и  ни  один  из  них,  изображение  было  таким прекрасным, и никто из них не мог надеяться достичь своей любви, только тянуться к ней. 

      – С великой любовью приходит великая боль, – сказал Доктор, глядя как внимание  вакханита     переключилось       с   него    на    светящиеся      изображение невозможных возлюбленных. 

      Для него это был урок человечности: хотя один человек мог значить очень мало, эта  малость многое значила для него.  Вакханиту стоило знать  –  любовь  причиняет  боль, но без неё никогда не было бы надежды. 

      И  хотя  это  выглядело  для  всех  так,  как  будто  открылись  райские  врата,  в  этом  не  было никакой магии. Возлюбленные не были Парисом и Еленой, как и многими другими,  они  были  копиями,  игрушками  для  представления.  И  здесь  их  любовь  была  прекрасна,  печаль совершенна, и поскольку не была настоящей, полна. 

      Вакханит был существом простых желаний и простой боли; он не мог и надеяться  совладать  с  искушением  проекции,  столь  сильной  была  печаль,  окружающая великих  возлюбленных. 

      – Оставь это место, – повторил Доктор. 

      Вакханит пошёл навстречу свету, пытаясь дотянуться до него когтистыми лапами. 

      – Как много скорби! – музыкально протянуло существо. 

      Доктор   кивнул,   выжидая      пару   секунд,   глядя   как   лицо   вакханита   принимало  двуликую     форму   обоих возлюбленных   из   проекции,   одну   личину   поверх другой.  

Существо  тянулось,  пытаясь  хотя  бы  коснуться  их,  но  его  руки  проходили  сквозь  голограмму, заставляя изображение колебаться и таять. 

      Вакханит вздрогнул от наслаждения, почувствовав воображаемую боль. 

      –  Для  меня  здесь  больше  ничего  нет,  но  там  –  там  страдания  намного  больше,  столько  нерастраченной  тоски,  такая  сладкая,  милая  потеря…  –  сказало  существо  само  себе, и вступило в свет.

      Его  лицо   снова  распалось  на  разные  черты,  его  истинное  обличье  было  залито  светом,  он  на   самом  деле  изменял  себя   от  получаемой  иллюзорной  боли,  которой  полностью отдавался, поглощая воображаемых возлюбленных.

      –  Мы  встретимся  снова,  странник.  В  тебе  страдания  больше,  чем  в  целой  армии  призраков. 

      – Надеюсь, вакханит. В самом деле, надеюсь. Потому что это будет означать, что я  живой на самом деле, а не просто жив. 

      Но  там  уже  ничего  не  было  –  ни  боли,  ни  наслаждения,  ничего.  Вакханит  отведал  своего  собственного  отчаяния,  когда  начал  понимать  что  происходит  на  самом  деле,  но  прежде   чем   смог   освободиться,   Доктор   уничтожил   проекцию.   На   какой-то   момент  воцарилась тишина, но она была нарушена тихим, спокойным звуком, с которым «Скорбь  Вены»  разливалось  по  полу  таверны.  Изумлённые  и  смущённые,  скорбящие  смотрели  друг на друга, на Доктора, на поэта, лежащего на полу в полубессознательном состоянии,  принявшего на себя боль целого города. Доктор спрятал механизм в карман, и обнаружил,  что с сожалением смотрит на разбитую трубу калейдоскопа.

      –  Я  правда  любил  этот  маленький  гаджет.  Что  ж,  не  стоит  плакать  над  пролитым  вином. –  Он усмехнулся неудачному каламбуру, и всё равно забрал  линзы и трубу, зная,  что однажды, если будет время, он без сомнения попытается починить калейдоскоп. 

      Затем он склонился над поэтом. 

      – Кажется, утром тебя ожидает жесточайшее похмелье, но, по крайней мере, у тебя  будет утро. Это то единственное, на что мы можем рассчитывать, не так ли? 

      –  Что  это  было?  –  промямлил  Гёте,  пытаясь  сформировать  мысли  в  слова,  хотя  получалось не очень. 

      – Что, как ты думаешь, это было? 

      – Демон, дьявол, существо из подземного мира. 

      – Описание не хуже, чем все другие, – сказал Доктор, поднимаясь. 

      – Но… но это невозможно. 

      –  Да,  не  так  ли?  –  глаза  Доктора  сверкнули  в  отсвете  масляных  ламп  и  открытого  огня камина. –  Используй воображение. Должен признать, было здорово встретить тебя,  несмотря на всё это… – он взмахнул руками, описывая всю таверну. – Напиши об этом. У  меня  предчувствие,  что  твоя  муза  будет  с  тобой,  если  ты  того  захочешь,  поэт.  Только  помни,  неважно  о  чём ты  пишешь,  всё  это  будет  о  любви.  Прекрасный  момент  счастья,  который  никогда  не  повторится,  всё  остальное  –  печаль.  Какие  бы  сделки  ни  предлагал  дьявол, жизнь – борьба за мгновение, потому что если не проживать каждую секунду, это  будет  ещё  одной  маленькой  смертью  на  пути  к  окончательной  тьме.  Помни  это,  и  ты  будешь в порядке! 

      – И всё же… откуда это существо пришло? Куда делось? Я ещё столько не понимаю,  Доктор! 

      –  Так  сам  и  сочини!  –  ответил  Доктор.  –  В  конце  концов, это  то,  чем  занимается  большинство писателей. Было удовольствием познакомиться с тобой, поэт. Я обязан тебе  больше, чем ты можешь себе представить, но к чему в итоге всё это было, а? К надежде? 

Пусть она будет твоим щитом, а перо будет сильнее меча. 

      А затем он оставил поэта лежащим в печали, в старом городе призраков. Последняя  капля  скорби  просочилась  сквозь  пол  и  впиталась  в  землю.  Печаль,  что  пытала  души  поэтов,  музыкантов  и  художников  в  этом  великом  городе.  И  Доктор  так  же  знал,  что  начало   знаменитой   истории   о   сделке   с   дьяволом,   чёрных   собаках,   и   о   том,   как  единственное мгновение счастья может стать спасением души, уже начало формироваться  в голове поэта.